О лечении онкологических заболеваний в Израиле

По паспорту Израиль Иваныч - Александрович. Иванычем его прозвали еще в СССР, откуда он уехал в Израиль в конце семидесятых. Сейчас для местных он доктор Левин, а для выходцев из России - по-прежнему Иваныч. Израиль Иваныч всемогущ. По моим наблюдениям, просьбы поступают на его мобильный телефон каждые полчаса. «Але-о-о! - отзывается он, внимательно слушает и в конце дает быстрый ответ: - Хорошо, я это организую». Для меня он организовал «экскурсию» по закрытым для журналистов онкологическим клиникам страны. Немного подумав, я тоже стала называть его «Иванычем».
В прошлом Израиль Иваныч - директор больницы и участник спасательных операций армии Израиля. А еще он разбирал завалы и оперировал в Армении после землетрясения 1988 года. «Самое натуральное разгильдяйство: в блочных домах отсутствовала сварка в положенных местах! - ругается он, ведя машину по пустыне Негев. - Ах, нечистая сила!» («нечистая сила» и «сионисты» - его любимые ругательства; правда, второе, в отличие от первого, он произноситс какой-то нежностью). Сейчас Израиль Иваныч руководит компаниями, занимающимися медицинским туризмом, рядом фармацевтических предприятий и издательством.

Как хорошо информированный турист, я заранее знаю, что мне сейчас покажут: продвинутые технологии и на зависть высокий уровень медицинского обслуживания. В общем, меня ткнут носом в то, как «у них там все хорошо», и я, как человек оттуда, где все плохо, постараюсь понять, чего не хвататет нам.
- У вас концепция неверная, - говорит Израиль Иваныч. - Израиль сегодня - сверхдержавав хай-теке. А что такое хай-тек в Израиле? Это израильский менеджер и русский инженер. Из России мы получаем самых качественных людей.

Из Тель-Авива мы едем в гости к Маше - человеку, на собственном опыте познавшему разницу подходов к человеческой жизни. Маша из Питера, занималась «Гербалайфом», заболела раком, обнаружила болезнь на четвертой стадии и... излечилась. В Израиле, конечно.
Маша уже год в Израиле. Сняла квартиру под косметологический салон, ведет курсы обучения косметологов. Мы пьем чай в гостиной. За столом - сама Маша, ее муж Леша и шестилетний сын Денис. По Маше не скажешь, что недавно она перенесла химиотерапию.
Она рассказывает: сначала заболела рука - «не сама рука, а кость». Врачи в частной клинике предложили мануальную терапию и иглоукалывание. Через два месяца стало ясно: деньги потрачены, а боль осталась. Вскоре она перекинулась на позвоночник, и Маша начала принимать обезболивающие. Когда таблетки перестали помогать, она поняла, что прятать голову больше некуда - «дальше только асфальт», и сделала снимок руки. Врач-рентгенолог вышел к ней в коридор: «Я не могу с вами разговаривать, поговорите с нашим главврачом». Главврач и сообщил: злокачественные опухоли, метастазы в костях.

В очереди на первый прием к онкологу Маша просидела три часа среди женщин, потерявших волосы после химиотерапии. «Представляешь, Марьиванна умерла! А ведь только вчера чай пили...» - «А вчера Наташу увезли...» - «Вот посидим немного, и нас тоже увезут», - шептались в очереди. Маша представила себя без волос, с темными кругами под глазами и заплакала.
- С чем мы столкнулись... - начинает Леша и долго смотрит в сторону. - В государственной больнице посылают нас на рентген, а там говорят: «Очередь. Приходите через месяц». Как через месяц?! От этого же жизнь зависит! Сделали платный рентген. Посылают на томографию. Снова очередь, снова приходите через два месяца... И так с каждым анализом - живым не уйдешь... Я ходил, договаривался с врачами - четвертая стадия, срочно нужна химиотерапия! А мне отвечают: «Очередь»...
Маша подала документы на выезд в Сохнут, израильское агентство по репатриации, - у нее мама еврейка. Леша объяснил, что у Маши рак. Израиль принял их через восемь суток. И началось то, что поражало их ежедневно в течение многих месяцев. Я заметила, когда речь заходит о России, Маша с Лешей говорят: «С чем мы столкнулись», а когда об Израиле: «Что нас поразило». Поразило то, что рядом сразу оказалось много людей, не просто готовых, а действительно хотевших помочь. Им нашли квартиру и «натащили» в нее всего, включая вилки и ложки. В больнице поразили мягкие удобные стулья в регистратуре, женщины в париках. К Маше подошел мастер по изготовлению париков и предложил ей выбрать любой - он тоже когда-то перенес рак и теперь бесплатно снабжает пациенток париками.

- В питерских больницах угнетала сама обстановка, - говорит Маша. - И медсестры. Самое ужасное, что им действительно все равно.
Машу положили в отдельную палату, а там - плазменный телевизор, телефон. Нажимаешь на кнопочку - прибегает медсестра.
- А в Питере зовешь, зовешь, а ей некогда: она курит, - вспоминает Маша.
Помимо кровати в палате был раскладной диван, на котором могли отдыхать родственники. Кормили три раза в день и ее, и Лешу - приносили меню. В день поступления в клинику к Маше пришел соцработник и спросил, не нужен ли ей помощник, который будет убирать у нее дома и ходить за покупками, пока она сама в больнице. Но самым поразительным для Маши с Лешей было то, что денег за лечение с них не взяли - все оплатило государство.
Сначала Маша, как и любой наш человек, отнеслась ко всему настороженно - слишком уж все было хорошо. А потом привыкла. В России, по ее словам, главная проблема лечения онкобольных заключается не в дефиците кроватей и кнопочек, а в отсутствии обнадеживающего оптимизма:
- Окружающие просто ставят на тебе крест или, по глазам видно, начинают жалеть, - говорит она. - А здесь рак - это болезнь, которую надо вылечить, а потом о ней забыть.

Детский центр

По дороге в Петах-Тикву, в Детский медицинский центр Шнайдера, где лечится примерно шестьдесят процентов онкологически больных израильских детей, Израиль Иваныч снова вспоминает нечистую силу. На этот раз он ругает российских академиков, а заодно и всю отечественную систему ротации кадров.
- В России была сделана благословенная попытка убрать семидесятилетних академиков, - кричит он. Израиль Иваныч всегда разговаривает громко и того же требует от других: во время службы в армии от близкой автоматной очереди у него лопнула барабанная перепонка. - Я знаю по крайней мере троих академиков - маразматиков в чистом виде. Пришел я как-то к одному из них, а он мне: «Ты кто?» Как это - кто я?! Мы три недели с тобой вместе сидели, обсуждали мою диссертацию. Не помнит. Иди, говорит, к научному секретарю. А тот мне: «Ты зачем к нему пошел? Он своего имени не помнит! Ваня у него Вася, Коля - Петя...» И этот человек - номер один в своей области! Больных ведет! Вот этого здесь нет вообще. Даже самый удачливый профессор в шестьдесят семь уходит на пенсию - уступает дорогу молодым.

«Молодой», претендующий на место профессора, - это врач как минимум сорока семи лет: после армии нужно закончить мединститут, пройти интернатуру, наработать стаж в нескольких отделениях больницы, пройти двухлетнюю специализацию за границей - только тогда ты сможешь называться настоящим врачом.
- Мы устраняем человеческий фактор где только можем, - говорит Израиль Иваныч. - У нас все записано, все вносится в компьютер, все критерии определены заранее. То же самое касается распределения общественных фондов. Социальный работник проверяет возможности каждого пациента: вдруг он миллионер, зачем тогда оплачивать ему такси до больницы?
- А государство выделяет соцработника ради самого пациента или ради сокращения расходов? - громко спрашиваю я.
Услышав мой вопрос, Израиль Иваныч отрывается от дороги, поворачивается в мою сторону - мне начинает казаться, что сейчас он назовет меня «нечистой силой».
- Это не сокращение расходов, а эффективное расходование общественных средств! - кричит он.

В центре Шнайдера профессор Пресс на плохом русском спрашивает, на каком языке я предпочитаю говорить: «На русском, английском или на иврите?» Пока секретарь расставляет на столе в его кабинете чашки, кофейники и вазочки с печеньем, я изучаю этого высокого худого и очень серьезного профессора.
Из дальнейшего разговора я узнаю, что лечение в центре ежегодно проходят 157 детей с онкологией - только из Израиля, и уровень «вылечиваемости» очень высок. Здесь спасают почти 75% детей с лейкемией. Для каждого ребенка подбирается индивидуальное лечение в соответствии с его генетическими особенностями, а в палатах создается особая циркуляция воздуха, убивающая бактерии. Вершина всего - аппаратура, позволяющая определять единичные раковые клетки. Наконец, профессор Пресс сообщает, что центр Шнайдера - одна из лучших детских клиник мира. И я ничуть в этом не сомневаюсь. Спрашиваю:
- Как долго живут пациенты, прошедшие у вас лечение?
- От пяти до двадцати пяти лет, - отвечает он. - Но у нас пока нет статистики. Есть пациенты, которым удаляют опухоль и они навсегда забывают о болезни, только проходят регулярную проверку... Каждому ребенку, достигшему пяти лет, мы говорим, что это его болезнь, поэтому он сам должен бороться. Врач не бог, а всего лишь его посланец.
- А сами вы как расцениваете это заболевание?
- Как хроническую болезнь. У нас нет такого понятия, как «конец». Мы делаем для больного все: если не подходит один вариант лечения, подбираем другой. И люди с метастазами живут двадцать - двадцать пять лет: рожают детей, путешествуют, радуются жизни.

Холл центра - огромное, высотой в пять этажей помещение, наполненное солнечным светом, проходящим через стеклянный потолок и отражающимся от белого мраморного пола. С потолка свисают гирлянды бумажных цветов, фигурки людей, зверей и целые стаи журавлей. Окна палат выходят и на улицу, и в холл - лежачие дети не должны чувствовать себя запертыми в четырех стенах.
В углу, рядом со стеклянным лифтом, стоит большой деревянный пингвин. Ассистент профессора Пресса доктор Виленски, эмигрировавший с родителями из Советского Союза в столь раннем детстве, что русского вообще не помнит, останавливается возле пингвина и начинает рассказывать мне о тонкостях пересадки костной ткани мозга. Доктор Виленски - полный пожилой человек с брюшком и маленькими глазками. В костной ткани я ничего не понимаю, но нахожу сходство между доктором и пингвином.

В онкологическом отделении я заглядываю через стеклянные перегородки в палаты. В одной женщина берет на руки кудрявого младенца в полосатых ползунках. В другой - на кровати девочка лет пятнадцати, у нее бритая голова и тонкие брови.
- Шалом, - тихо говорит она.
Мони чувствует себя нормально. В следующем году планирует вернуться в школу. В центре она уже несколько месяцев. Нет, пока не вылечилась. Мони разговаривает почти шепотом.
В детской реанимации плачут младенцы. В коридоре суета - нескончаемый поток врачей и медсестер. В палатах можно увидеть самых маленьких. Доктор Виленски говорит, что здесь делают пересадку сердца даже недоношенным. Большим и указательным пальцами он показывает размер сердца - оно не больше спичечного коробка. Перегородки, за которыми сидят врачи, похожи на огромные цветные кубики. Цена медицинского оборудования на одного ребенка - двести тысяч долларов. Стоимость одного дня пребывания в стационаре - две тысячи долларов. За все платит государство.
- Лучшее вложение денег, - смеется доктор Виленски, показывая через стекло на недоношенного младенца в инкубаторе. - Государство вкладывает в будущее трудовое население.
- Он только родился, а государство уже потратило на него пятьдесят тысяч долларов, - поясняет Израиль Иваныч. - У нас есть закон об обязательном меди цинском страховании. Нет такого, чтобы за анализы платить...

Мы выходим во двор. В ушах еще звучат крики младенцев и назойливый пульсирующий звук, издаваемый приборами. На зеленом газоне пациенты и их родня устраивают под пальмами пикники. В центре газона - голубая статуя женщины с зонтиком, а чуть поодаль зеленый люк, вход в бомбоубежище. Люди в больничной одежде прогуливаются по дорожкам, катя за собой капельницы, из которых им в вены вливается «химио терапия».
Израиль Иваныч останавливается перед памятником, изображающим круги, уходящие в самих себя.
- Современное искусство... - неопределенно говорит он.